Всего 6882122
30 дней 74296
24 часа 2863


НИЗАМИ "Хосров и Ширин"

РАССКАЗ ШАПУРА О ШИРИН

И некий жил Шапур, Хосрова лучший друг, Лахор он знал, Магриб прошел он весь вокруг. Знай: от картин его Мани была б обида. Как рисовальщик он мог победить Эвклида. Он был калама царь, был в ликописи скор, Без кисти мысль его могла сплетать узор. Столь тонко создавал он нежные творенья, Что мог бы на воде рождать изображенья. Он перед троном пал, — и услыхал Хосров, Как зажурчал ручей отрадных сердцу слов: «Когда бы слух царя хотел ко мне склониться, Познанья моего явилась бы крупица». Дал знак ему Парвиз: «О честный человек! Яви свое тепло, не остужай наш век!» Разверз уста Шапур. В струенье слов богатом Он цветом наделил слова и ароматом. «Пока живет земля — ей быть твоей рабой! Да будет месяц, год и век блажен тобой! Да будет молодость красе твоей сожитель! Твоим желаньям всем да будет исполнитель! Да будет грустен тот, кто грусть в тебе родил! Тебя печалящий — чтоб в горести бродил! По шестисводному шатру моя дорога. Во всех краях земли чудес я видел много. Там, за чредою гор, где весь простер красив, Где радостный Дербент, и море, и залив, — Есть женщина. На ней блеск царственного сана, Кипенье войск ее достигло Исфахана. Вплоть до Армении Аррана мощный край Ей повинуется. Мой повелитель, знай: Немало областей шлют ей покорно дани. На свете, может быть, счастливей нет созданий. Без счета крепостей есть у нее в горах, Как велика казна — то ведает аллах. Четвероногих там исчислить не могли бы. Ну, сколько в небе птиц? Ну, сколько в море рыбы? Нет мужа у нее, но есть почет и власть. И жить ей весело: ей все на свете всласть. Она — ей от мужчин в отваге нет отличья — Великой госпожой зовется за величье. Шемору видел я, прибывши в ту страну. «Шемора» — так у них звучит «Михин-Бану». Для месяцев любых, в земли широтах разных, Пристанищ у нее не счесть многообразных. В дни розы Госпожа отправится в Мугань, Чтоб росы попирать, весны приемля дань. В горах Армении она блуждает летом Меж роз и тучных нив, пленясь их ярким цветом. А осень желтая надвинется — и вот На дичь в Абхазии вершит она налет. Зимой она в Барде. Презревши смены года, Живет она, забыв, что значит непогода. Там дышит радостней, где легче дышит грудь, Отрадный обретя в делах житейских путь. И вот в ее дворце, в плену его красивом, Живет племянница. Ее ты счел бы дивом. Она — что гурия! О нет! Она — луна! Владычица венца укрытая она! Лик — месяц молодой, и взор прекрасен черный. Верь: черноокая — источник животворный. А косы блещущей, — ведь это негры ввысь Для сбора фиников по пальме поднялись. Все финики твердят про сладость уст румяных, И рты их в сахаре от их мечтаний пьяных. А жемчуга зубов, горящие лучом! Жемчужины морей им не равны ни в чем. Два алых сахарца, два в ясной влаге — лала. Арканы кос ее чернеют небывало. Извивы локонов влекут сердца в силки, Спустив на розы щек побегов завитки. Дыханьем мускусным она свой взор согрела,— И сердцевина глаз агатом заблестела. Сказала: «Будь, мой взор, что черный чародей. Шепни свой заговор всех дурноглазых злей». Чтоб чарами в сердца бросать огонь далече, Сто языков во рту, и каждый сахар мечет. Улыбка уст ее всечасно солона. Хоть сладкой соли нет — соль сладкая она. А носик! Прямотой с ним равен меч единый, И яблоко рассек он на две половины. Сто трещин есть в сердцах от сладостной луны, А на самой луне они ведь не видны. Всех бабочек влекут свечи ее сверканья, Но в ней не сыщешь к ним лукавого вниманья. Ей нежит ветерок и лик и мглу кудрей, То мил ему бобер, то горностай милей. Приманкою очей разит она украдкой. А подбородок, ах, как яблочко, он сладкий! Ее прекрасный лик запутал строй планет, Луну он победил и победил рассвет. А груди — серебро, два маленьких граната, Дирхемами двух роз украшены богато. Не вскроет поцелуй ее уста — строга: Рубины разомкнешь — рассыплешь жемчуга. Пред шеей девушки лань опускает шею, Сказав: «Лишь слезы лить у этих ног я смею». Источник сладостный! Очей газельих вид Тем, кто сильнее льва, сном заячьим грозит. Она немало рук шипами наполняла: Кто розу мнил сорвать, не преуспел нимало. Хоть зрят ее во сне сто сотен человек, — Им въявь ее не зреть, как солнца в ночь, вовек. Она, браня свой взор, ища исток дурманов, В глазах газелевых находит сто изъянов. Узрев нарциссы глаз, в восторге стал бы нем Сраженный садовод, хоть знал бы он Ирем. Как месяц, бровь ее украсит праздник каждый, Отдаст ей душу тот, с кем встретится однажды, Меджнуна бы смутить мечты о ней могли, — Ведь красота ее страшна красе Лейли. Пятью каламами рука ее владеет И подписать приказ: «Казнить влюбленных» — смеет. Луна себя сочтет лишь родинкой пред ней, По родинкам ее предскажешь путь ночей. А ушки нежные! Перл прошептал: «Недужен Мой блеск! Хвала купцу! Каких набрал жемчужин!» Слова красавицы — поток отрадных смут, А губы — сотням губ свой нежный сахар шлют. Игривостью полны кудрей ее побеги. И лал и жемчуг рта зовут к истомной неге. И лал и жемчуг тот, смеясь, она взяла И от различных бед лекарство создала. Луной ее лица в смятенье ввержен разум. Кудрями взвихрены душа и сердце разом. Красой ее души искусство смущено, А мускус пал к ногам: «Я раб ее давно». Она прекрасней роз. Ее назвали Сладкой: Она — Ширин. Взглянув на лик ее украдкой, Всю сладость я вкусил, вдохнул я всю весну Наследницей она слывет Михин-Бану. Рой знатных девушек, явившихся из рая, Ей служит, угодить желанием сгорая. Их ровно семьдесят, прекрасных, как луна, Ей так покорны все, ей каждая верна. Покой души найдешь, коль их увидишь лики. От луноликих мир в восторг пришел великий. У каждой чаша есть, у каждой арфа есть. Повсюду свет от них, они — о звездах весть. Порой на круг луны свисает мускус; вина Там пьют они порой, где в розах вся долина. На светлых лицах их нет гнета покрывал. Над ними глаз дурной в бессилье б изнывал. На свете их красы хмельнее нету зелья. Им целый свет — ничто, им дайте лишь веселья. Но вырвут в должный час — они ведь так ловки, — И когти все у льва, и у слона — клыки. Вселенной душу жгут они набегом грозным И копьями очей грозят мерцаньям звездным. О гуриях твердят, что ими славен рай. Нет, не в раю они — сей украшают край. Но все ж Михин-Бану, владея всей страною, Владеет не одной подобною казною. Привязан в стойле конь. Дивись его ногам: Летит — и пыль от ног не ухватить ветрам. Его стремительность не уловить рассудком. Он в волны бросится, подобно диким уткам. Он к солнцу вскинется — так что ему до стен! Он перепрыгнет вмиг небесных семь арен. В горах взрыхлят скалу железные копыта, А в море пена волн с хвостом волнистым слита. Как мысли — бег его, движенья — бег времен. Как ночь — всезнающий, как утро — бодрый он. Зовут его Шебдиз, им целый мир гордится, О нем грустят, как в ночь грустит ночная птица». Умолк Шапур, чья речь свершила все сполна: Покой свалился с ног, а страсть — пробуждена. «Ширин, — сказали все, — должны почесть мы дивом». Охотно вторят все устам сладкоречивым: «Все, что возносит он, возвышенным считай: Ведь живописью он прельстил бы и Китай». В мечтах за повестью Хосров несется следом. Стал сон ему не в сон и отдых стал неведом. Слов о Ширин он ждет, и в них — она одна, Уму давали плод лишь эти семена. Дней несколько о ней он был охвачен думой, Речами ублажен. Но час настал. Угрюмый, Он руки заломил. Весь мир пред ним померк, В тоске он под ноги терпение поверг. Шапура он зовет, ему внимает снова. Но после сам к нему он обращает слово: «Все дело, о Шапур, кипучих полный сил, Ты прибери к рукам, я — руки опустил. Ты зданье заложил искусно и красиво. Все заверши. Всегда твои созданья — диво. Молчи о сахаре. Твой сказ не зря возник. Будь там, где насажден сей сахарный тростник. Иди паломником туда, где этот идол. Хочу, чтоб хитростью ты идола мне выдал. Узнай, добра ль, узнай, — мне сердца не томи, — Общаться может ли со смертными людьми. И коль она, как воск, приемлет отпечаток, — Оттисни образ мой. Внимай! Наказ мой краток: Коль сердце жестко в ней, — лети назад, как шквал, Чтоб я холодное железо не ковал».

ПОЕЗДКА ШАПУРА В АРМЕНИЮ ЗА ШИРИН

И мастер слов, Шапур, поклон земной отвесил. «Да будет наш Хосров и радостен и весел! Чтоб добрый глаз всегда был на его пути, Чтоб глаз дурной к нему не мог бы подойти!» Воздал хвалу Шапур — отборных слов хранитель — И вот дает ответ: «О мира повелитель! Когда любой узор мой делает калам, То славою с Мани делюсь я пополам. Я напишу людей — они задышат. Птица, Написанная мной, в небесный свод помчится. Мне с сердца твоего пылинки сдуть позволь, Когда на сердце — пыль, в глубинах сердца — боль. Все, что задумал я, всегда я завершаю, Я все несчастия от власти отрешаю. Утихни, веселись, не думай ни о чем. За дело я взялся — забьет оно ключом. Мой не замедлят путь ни усталь и ни хворость. У птиц полет возьму, а у онагров — скорость. Я не усну, пока твой жар не усыплю, Приду, когда Ширин прийти я умолю. Пусть, как огонь, она скует чертог железный Иль будет, как алмаз, скалистой скрыта бездной. Я силою ее иль хитростью возьму, Схвачу алмаз, смету железную тюрьму. Я стану действовать то розами, то терном. Все огляжу и все свершу ударом верным. Коль счастье в Сладостной, — найду добычу я. Тебе должна служить удачливость моя. А коль увижу я, что не свершу я дела, — Вернусь к царю царей и в том признаюсь смело». Едва сказав сие, сказавший быстро встал И нужное в пути поспешно он собрал. Пустыню пересек, скакал в другой пустыне, Спешил к Армении, к возвышенной долине. Ведь там красавицы, бродившие толпой, В нагорьях дни вели, покинув тяжкий зной. Поднялся ввысь Шапур, там были в травах склоны. Там базиликам путь открыли анемоны. Там каждый склон горы цветов окраску взял И в складках красных был иль желтых покрывал. К вершинам этих гор подъем свершая трудный, Луга приподняли ковер свой изумрудный. До пажитей Бугра с большой горы Джирам Цветы сплетали вязь, подобясь письменам. В михрабе каменном — а он — устой Ирака И мощный пояс он вершины Анхарака, — Вздымался монастырь, он был — один гранит. Монахи мудрые устроили в нем скит. И спешился Шапур у каменного входа: Знавал обычаи он каждого народа.

О ПРОИСХОЖДЕНИИ ШЕБДИЗА

И вот о чем ему там рассказал монах, Слов жемчуга сверля в струящихся речах: «Вблизи монастыря находится пещера. В ней камень схож с конем; того же он размера. В дни зрелых фиников спешит из Ремгеле Сюда кобыла. Ждет — зачнет она во мгле. Она, свершив свой путь, в полуночную пору В пещерный лезет вход, как змеи лезут в нору. И к камню черному в ней страстный жар горит. Трепещет, бурная, и трется о гранит. Ей волею творца от камня ждать приплода. Что дивного? Творцу подчинена природа. А конь, что здесь зачат, — всего быстрее он, Свой взмах у ветра взяв, а скорость — у времен». Так был зачат Шебдиз. Уж камня нету ныне. Исчез и монастырь, как легкий прах в пустыне. Вершины Анхарак скатилась голова, У ног ее легла; тут не видна трава. В одеждах сумрачных по златоцветным взгорьям Каменьев черный рой сидит, сраженный горем. И небо в пьяный жар от стонов их пришло, Об их кремнистый стан разбив свое стекло. Был роком черный рой отчаянью завещан. Не заросли окрест — одни провалы трещин. У бога множество есть назидании; тут Он внятно говорит: «Узрите страшный суд!» Столетий нескольких, быть может, приговоры Способны повергать взгордившиеся горы. Ты ж, глиняный ломоть, замешанный водой, Все алчешь вечности в кичливости пустой! О Низами, вернись к забытому рассказу, Чтоб в будущем о нем не забывать ни разу.

ШАПУР В ПЕРВЫЙ РАЗ ПОКАЗЫВАЕТ ШИРИН ИЗОБРАЖЕНИЕ ХОСРОВА

Когда ночных кудрей раскинулся поток, А жаркий светоч дня сгорел, как мотылек, И черною доской, промолвив: «Нарды бросьте!», Закрыли желтые сверкающие кости, Всплыл яркий Муштари, держа в руках указ: «Шах — выбрался из пут, Шапуру — добрый час». И вот в монастыре передохнул немного Шапур прославленный: трудна была дорога. И старцам, знающим небес круговорот, Шапур почтительный вопросы задает. Не скажут ли они, куда пойдет походом С зарей красавиц рой, к каким лугам и водам? Велеречивые сказали старики: «Для неги дивных жен места недалеки. Под грузною горой, там, на дремучих скатах, Есть луг, укрывшийся меж зарослей богатых. И кипарисов рой сберется на лужок, Лишь их проснувшийся овеет ветерок». Шапур, опередить стремясь кумиры эти, Свой пояс затянул, проснувшись на рассвете. И ринулся он в лес, что вкруг лужайки рос, Чтоб с россыпью сойтись багряных этих роз. Взяв листик худжесте, руки движеньем самым Скупым хосровов лик он набросал каламом. Рисунок довершил и в сладостную тень Его он поместил, вложив в щербатый пень. И будто бы пери, унесся он отсюда. И вот пери сошлись, они чудесней чуда. Со смехом на лужке они уселись в круг, То вязь плетя из роз, то заплетая бук, То выжимая сок из розы ручкой гибкой, Сияя сахарной и розовой улыбкой. И нежит их сердца сок виноградных лоз, И розы клонятся к охапкам нежных роз. И, зная, что лужок чужим запретен взорам, В хмельной пустились пляс, живым сплетясь узором. Меж сладкоустых лиц Ширин прельщала взгляд, Сияя, как луна меж блещущих Плеяд. Подруг любимых чтя, Ширин запировала, Сама пила вино и милым пить давала. Прекрасная, гордясь, что лик ее — луна, Глядит, — и худжесте увидела она. Промолвила Ширин: «Рисунок мне подайте, Кто начертал его? Скажите, не скрывайте». Рисунок подали. Красавица над ним Склонилась; время шло... весь мир ей стал незрим. Она от милых черт отвлечь свой дух не в силах, Но и не должно ей тех черт касаться милых. И каждый взгляд пьянит, он — что глоток вина. За чашей чашу пьет в беспамятстве она. Рисунок видела — и сердце в ней слабело, А прятали его — искала оробело. И стражи поняли, признав свою вину: Ширин прекрасная окажется в плену. И в клочья рвут они утонченный рисунок: Бледнит китайский он законченный рисунок. И говорят они, поспешно клочья скрыв: «Поверь, его унес какой-то здешний див. Тут властвует пери! С лужайки — быстрым бегом, Вставайте! Новый луг отыщем нашим негам». Сия кадильница в них бросила огонь, И окурились все, как бы от злых погонь, И, дымом от огня затмив звезду несчастий, Конец погнали в степь, спасаясь от напастей.

ШАПУР ВО ВТОРОЙ РАЗ ПОКАЗЫВАЕТ ШИРИН ИЗОБРАЖЕНИЕ ХОСРОВА

Лишь только красный конь копытом на горе Взрыл огненную пыль, пророча о заре, И в каждой щели он отрыл багрянец клада, В тот час, когда гора парче пурпурной рада, — Шапур свой начал день; он снова под горой Был прежде, чем туда примчался райский рой. Еще заранее, достав бумагу, снова Он начертал на ней красивый лик Хосрова. И, услаждая дух, в тени большой горы Цепь роз опять сплелась для песен и игры. Посрамлена луна, лишь спало покрывало — Египетская ткань, что их полускрывала. Как будто нехотя вошли в игру. Росло Веселье медленно, — ив пляске расцвело. Но только увлеклись они живой игрою, — Над ними начал рок шутить своей игрою. Едва Ширин свой взор приподняла опять, — Дано ей было вновь Хосрова созерцать. Глядит: ее души затрепетала птица, Язык утратил речь. Иль этот лик ей снится? Для опьяненного немного нужно сна. Дал глине горсть воды — насыщена она. Зовет она подруг: «Что там? Что значит это? Игра моей мечты? Игра теней и света? Картину дайте мне». Рисунок скрыли вмиг. Но солнца не укрыть! Кто сей забудет лик? И девы молвили: «Здесь духи смяли травы. Поверь, им не чужды подобные забавы». И утварь подняли, стремясь от мнимых гроз, И луг испуганно очистили от роз.

ШАПУР В ТРЕТИЙ РАЗ ПОКАЗЫВАЕТ ШИРИН ИЗОБРАЖЕНИЕ ХОСРОВА

Вот Анка черная, исполненная гнева, Зерно лучистое в свое внедрила чрево, Вот гурии в степи, что Анджарак зовут, Вновь обретя покой, вино тго чашам льют. В хмелю, меж трав степных, заснули девы наши, У ножек — базилик, в руках — пустые чаши. День поднял голову из тканей мглы. Конец Луне пришел. Весь мир златой надел венец. И венценосные на троне бирюзовом Вино преподнесли его испить готовым, И мчатся в монастырь — он звался Перисуз, — В день путь свой совершив, ни в чем не зная уз. И там, где небеса как цвет глазури синий, Бродили, протянув узор волнистых линий, Как души мудрецов — зеленые ковры, А воздух — ласковость младенческой поры. Прохладный ветерок приятней ветров рая, Лужайка в лютиках от края и до края. Каменья словно храм; обвили их вьюнка. Причесывая луг, струятся ветерки. И говор горлинок и рокот соловьиный Меж пламенных цветов сплелись в напев единый. Пернатых волен лёт, не страшно им людей, Порхают радостно меж трепетных ветвей. Две пташки здесь и там, прижавшись друг ко другу, Дают пример цветам, дают отраду лугу. На луг пришел Шапур, и для услады глаз Хосрова светлый лик он создал в третий раз. Узрев безбурный луг под куполом лазури, Здесь гурия вино решила пить меж гурий. И вновь увидели красавицы глаза То, чем смирилась бы души ее гроза. Она поражена подобной ворожбою, Уж дев играющих не видит пред собою. Сосредоточен взор, встает она, идет, Изображение в объятия берет. Ведь в нем отражено ее души мечтанье, И вот оно в руках! И счастье и страданье! Она в беспамятстве, она стоит едва, Шепча недолжные — забудем их! — слова. Да! Коль все меры взять и слить все меры эти, И дивов, как людей, в свои поймаем сети. Лишь те, чей лик из роз и что подобны дню, Столепестковую увидели родню, Как стало ясно им, что облик сей красивый — Не зло, что не грешны тут сумрачные дивы. В работу мастера вгляделись, — не скрывать Хотят ее теперь — смотреть и восхвалять. Кричат красавицы: «Пусть все придет в движенье, — Клянемся разузнать, чье здесь изображенье!» Увидела Ширин, что их правдива речь И что хотят они печаль ее пресечь. «Ах, окажите мне, — она взывает, — помощь! Ведь от друзей друзьям всегда бывает помощь. Чтоб дело подогнать, порою нужен друг, Порою нужен он, чтоб дел сомкнулся круг. Лишь с другом не темна житейская дорога. Нет ни подобия, ни друга лишь у бога». Промолвила Ширин с великою тоской: «Навек утрачены терпенье и покой. Подруги! Этот лик мы от людей не скроем. Так выпьем за него! Веселие утроим». И снова на лугу — веселие одно. Пир начинается, вино принесено. И за газелями поются вновь газели, И голос кравчего приятней пьяных зелий. Напиток горький пьет сладчайшая Ширин. О горечь сладкая! Властнее нету вин. И с каждой чашею в томлении великом Ширин целует прах, склонясь пред милым ликом. Когда же страсть и хмель ей крепче сжали грудь, — Терпенье тронулось нетерпеливо в путь. Ширин, одну Луну поставя при дороге, — «Кто ни прошел бы здесь, — приказ дает ей строгий, — Узнай, что делает он в этой стороне, Об этом облике что может молвить мне?» Одних спросили вслух, других спросили тайно. Что ж? Все таинственно и все необычайно! И тело Сладостной ослабло в злой тоске, И все от истины блуждали вдалеке. И, как змея, Ширин в тоске сгибалась грозной, Из раковины глаз теряя жемчуг слезный.

ПОЯВЛЕНИЕ ШАПУРА В ОДЕЖДЕ МАГА-ЖРЕЦА

Все души Птица чар измучила вконец. Но вот является. Ее обличье — жрец. И лишь прошел Шапур три иль четыре шага, Почудилось Ширин: встречала где-то мага. Шапур приятен ей: хоть кисть он позабыл,— Рисунок черт своих ей в сердце он вложил. «Позвать его сюда, — слова ее приказа. — Чтоб здесь он все узнал из нашего рассказа. Быть может, знает он, кто нарисован тут, И где его страна, и как его зовут». И вот прислужницы путь истоптали: слово Шапуру вымолвят — к Ширин несутся снова. Шапур, потупя взор, неслышно прошептал: «Я далеко зашел, но все ж далек привал». Но уж в своих сетях они видит лапки дичи. В их беге видит он, что ждать ему добычи. Он молвил: «Этот перл не надлежит сверлить, А если и сверлить, то надо спесь забыть. И вот бегут к Ширин служительницы снова, — То, что сказал им жрец, сказать ей слово в слово. Лишь луноликая услышала их — вмиг В ней закипела кровь: в душе огонь возник. Сверкая серебром, жреца покорна власти. До гор вздымая звон ножных своих запястий, Ширин летит к нему, волнуясь и спеша, Как тополь, стройная, плавна и хороша. Хрусталь прекрасных рук опишешь ли каламом! И схожи локоны с буддийским черным храмом. А косы, обратя в закрученный аркан, Как бросила она? Обвила ими стан. И, видя стан ее, и лик ее и плечи, — Художник рук своих лишается и речи. Она — игрушка, да! Но странно... не понять: Играет тем она, кто ею мнил играть. Индус! Ты сердце взял рукою ловкой, дерзкий! Она, как тюрк, за ним! Не быть с обновкой, дерзкий! О тюркская напасть! Покорствуя красе, Индусами пред ней склонились тюрки все. Откинула покров. Жемчугоносным ухом, Блестя как ракушкой, премудрость ловит слухом. В ее речах есть соль, в очах лукавство есть Так с магом говорит, как понуждает честь. «Хоть на кратчайший срок ты будь к моим услугам, Хоть на мгновение ты стань мне добрым другом». Сей голос услыхав, как опытный хитрец, Замедлить свой ответ замыслил мнимый жрец. Но, ведавший язык нарциссов томных, все же Свой разум он забыл и речь утратил тоже. Вознес хвалу он той, что всех пери милей, И, как велит пери, садится рядом с ней. «Откуда ты, скажи, и где твоя обитель, — Она промолвила, — и здешний ли ты житель?» Тут опытная речь Шапура расцвела: «Я много знал добра и много ведал зла. Я — избран; для меня нет тайны ни единой Ни у подножий гор, ни у одной вершины. Я запад ведаю и ведаю восток. Все страны я познал, познать всю землю смог. Да что земля! О всем, что от Луны до Рыбы, Мои уста, поверь тебе сказать могли бы». Увидела Ширин: самоуверен он, — И задает вопрос: «Кто здесь изображен?» И отвечает ей художник тонкий, мудрый: «Да будет глаз дурной далек от пышнокудрой! Сказ о начертанном завел бы в долгий лес. Но тайна образа за тьмой моих завес. Я все события, что в сердце мной хранимы, Тебе поведаю, но здесь ведь не одни мы». И вот велит кумир кумирам быть вдали, Велит, чтоб звездный круг вдали они плели. И звезды растеклись. Шапур не медлил боле, — Пустил словесный мяч он на пустое поле: «Пред этим ликом лик померкнул бы любой. Здесь областей семи светило пред тобой. Он мощью — Искендер, своим огнем он — Дарий, Он — Искендер, и вновь скажу о нем: он — Дарий. В сознании небес он с блеском солнца слит. Он — семя, что земле оставил сам Джемшид. Он — царь царей — Хосров, и вымолвлю я смело: Того, где он царит, счастливей нет предела». С душой он говорил, текли его слова, На душу гурии он простирал права. Текли его слова. Ширин ему внимала, И речь отрадная ей сердце обнимала. В реченье каждое вникала, и опять Все о Хосрове должен был он повторять, И слово каждое в душе ее пылало, Преображенное, как рдяный пламень лала. Уж тайны не было, с нее совлек покров Шапур, явя Ширин ручей прозрачных слов: «Напрасно от меня ты тайну укрывала. Что держишь речь свою за тенью покрывала? О роза, распустись, чтоб сделались видны Все лепестки. Слова открыто течь должны. Когда ты обрести желаешь исцеленье, От лекаря скрывать недуг свой — преступленье». В кудрях чуть видимый, потупился кумир. Милей смущения еще не видел мир. То за полу беря, то в грудь вонзая жало, Любовь ее слова на привязи держала. Но, на него взглянув, она решила вдруг С сосуда крышку снять: пред ней надежный друг. Шапура не страшась, к нему подсела ближе. Со рта сняла печать и жемчуг речи нижет: «Чтобы господь всегда доволен был тобой, Ты сжалься над моей печальною судьбой. Мою сжигают кровь черты изображенья, Целую вновь и вновь черты изображенья. Рок спутал дни мои, спокойствие круша, Как кудри, скручена, запутана душа. Мне помоги в любви, о друг мой, хоть немного. И от меня, дай срок, придет тебе помога. Все скрытое в душе я в твой вложила слух. И ты мне все открой, мой дух не будет глух». И чародей Шапур уж не считает лживость Оружьем, что верней и лучше, чем правдивость. И, как запястья, он припал к ее рукам. И, как запястья, он упал к ее ногам. И восклицает он: «О светоча сиянье! О всех увенчанных надежда и мечтанье! Мрачнее сумрака тебе хотящий зла! Как месяц молодой, твоя душа светла! Покорно чту того, кто служит мне защитой, Тебе открою все, с твоим желаньем слитый. Рисунок этот мой, и мною создан он. На нем Хосров Парвиз был мной изображен. Обличья уловил я каждую примету, Но лишь рисунок тут, души в нем все же нету. Я знаю живопись, ей обучился я, Но душу принести не смог в твои края. В подобье влюблена! Оно — лишь тень! Взгляни-ка На прелесть тонкую его живого лика! Увидишь целый мир, что создан из лучей, Свет, озаривший мир, но все еще — ничей. Могуч и ловок он, искусен в каждом деле. Во гневе — лютый лев, в любви — нежней газели. Он роза, что зимы не ведала невзгод. Он юность, в нем весна сияет круглый год. Вкруг розовых ланит еще не видно тени, И с лилией он схож, с нежнейшим из растений. Дохнет — и сто дверей пред ним раскроет рай. Луну повергнет ниц ланит расцветший май. Он сядет на коня — и он Рустема краше, Он Кей-Кобад, когда в его деснице — чаша. Когда дары сберег для любящих сердец, — Каруновых богатств разломится венец. Реченьем извлечет жемчужины из лала, Его рука сердца из барсов извлекала. Когда же тронет он в порыве стремена, — Ему погоня бурь уж будет не страшна. Спроси — откуда он? Он от Джемшида родом. Спроси про сан его — он царь земле и водам. На небе стяг его, нет, не в земной пыли! И для его коня узки пути земли. Однажды он во сне твои увидел очи, И потерял он сон с блаженной этой ночи. Не поднимает чаш, ни с кем не пьет вина. Забыл дневной покой, и нет ночного сна. Друзей покинул он; лишь ты в померкшем взоре, Пусть никого не жжет такое злое горе! Я от него пришел, я лишь его гонец. Я все тебе открыл — моим словам конец». Так он жемчужину сверлил многообразно. Немало ловких слов пред ней рассыпал разных. И, сладкоречнем смущенная, Ширин Вкушала речь его, как сладость лучших вин. Изнемогла она, сто раз была готова Упасть, — и превозмочь себя умела снова. Помедлила, потом промолвила: «Мудрец, Как нашей горести положишь ты конец?> «Ты солнца яркого внимаешь укоризне: Ты ярче, — рек Шапур, — знай только счастье в жизни! Ты помыслов своих Бану не дай постичь, А завтра ты скажи: «Стрелять желаю дичь». Ты на Шебдиза сядь, и, будто без заботы, Ты на охоту мчись, а там беги с охоты. Твой не задержат бег ни воины, ни знать: Их резвым скакунам Шебдиза не догнать. Пространство пролетай, как быстрое светило, И мчаться за тобой дана мне будет сила». С Хосрова именем он перстень ей дает: «Возьми и совершай поспешный свой поход. Коль юного царя увидишь ты дорогой, Яви свою луну, не будь напрасно строгой. Златоподкованный под ним гарцует конь, В рубинах весь наряд, их радостен огонь. В рубинах плащ его, в венце его — рубины, И рот — рубин, и все — рубинный блеск единый. Не встретишь ты царя, — узнай, где Медаин, Спроси про верный путь меж взгорий и долин. Когда отыщешь путь в пределы Медаина, Увидишь: Медаин — сокровищниц долина. Там замок у царя — пред ним ничто Фархар, Рабыни в нем полны необычайных чар. У входа встанет конь, в прах ноги врыв с размаха, Привратнику яви горящий перстень птаха. О кипарис! Тот сад принять тебя готов. Будь радостной, как ветвь под тяжестью плодов. К Парвиза красоте простри свободно длани И подведи итог томлений и желаний. Но я — лишь только тень, венцу я не под стать, И как же смею я тебя увещевать!»

 
       
Rambler Top100 Рейтинг@Mail.ru